Одним из ярких впечатлений моего детства была наша соседка по дому в 1-м Колобовском переулке (есть такой, в углу, который образуют Цветной и Петровский бульвары в Москве) Анастасия Павловна Георгиевская.

Для опытных театралов (я, к слову, совсем не из них) это известное имя: народная артистка СССР, старая МХАТовская гвардия, она была человеком, который не только играл, но и жил по системе Станиславского.

Ее судьба была очень нелегкой: родители маленькой Насти и ее брата исчезли без следа в страшном водовороте революций и гражданской войны, с братом ее очень быстро разлучили. Она помнила, как в кабинете какого-то начальника, он, как старший, чувствуя ответственность за сестру, пытался убедить сидящего за столом человека, что их нельзя отправлять в разные детдома. А потом, ничего не добившись, от отчаяния и бессилия схватил со стола чернильницу и запустил ею в стену. Его тотчас куда-то увели, и больше она никогда его не видела.

А сама она потом то жила по приютам, то беспризорничала, активно борясь за место под солнцем с теми, кто пытался у нее его отнять. Ну или за место в подвале. У нее были тяжелые кулаки, и она периодически рассказывала о том, что интересовалась в то время боксом – больше с практической точки зрения.

Позднее каким-то чудом Анастасия Георгиевская попала на сцену и даже собственно во МХАТ. И так, в театре, прожила почти всю свою одинокую жизнь: семьи у нее не было и, как правило, вне стен МХАТА ее одиночество скрашивали сменявшие друг друга болонки. Ну и мы до какой-то степени: моя мама пыталась деятельно помогать Анастасии Павловне, что было делом нелегким, а в значительной степени подчас и рискованным. К сожалению, она была тяжело больна известной русской болезнью: когда не было ролей, запивала и запои длились порой достаточно долго. Превращаясь при том в своеобразный бенефис - одна героиня сменяла в ней другую, а иногда они причудливо объединялись, разделялись, вступали в конфликт друг с другом и с окружающим миром: Анастасия Павловна, живя, играла, и, играя, жила.

Мама то пыталась изымать у нее алкоголь (это-то как раз и было совсем не безопасно: брови актрисы грозно сходились, а кулаки бывшей беспризорницы рассекали воздух), то подбирала ее на лестнице или на улице, где она произносила очередной монолог. То выпроваживала аферистов, которых та приводила домой, утверждая, что вот, наконец-то она встретила настоящую любовь всей своей жизни.

Но стоило появиться роли, как Анастасия Павловна пить переставала, как только ее занимали в очередном спектакле, она сразу же собиралась и энергично стряхивала с себе остатки похмелья, превращаясь из несчастной пьянчужки в величественную и немного вальяжную даму, благоухающую духами и неизменно, несмотря на возраст, элегантную.

К сожалению, периоды незанятости были нередки: сначала у нее был конфликт с Ефремовым, а затем, после разделения МХАТа, и со старой подругой Дорониной.

И, оставаясь без работы, она снова запивала.

Приходила к нам и учила нас премудростям театрального искусства, а заодно и правде жизни. Очень жалко, что немногое осталось в моей памяти – я был в то время еще мал, но что-то прописалось, наоборот, очень прочно.

Помню ее сидящей у нас на кухне и настаивающей на том, что я должен поехать с ней на дачу в Серебряном бору.

- Ты не сомневайся! Ты знаешь, как ты у меня там жить будешь? Вот так!

И она наглядно показывала мне, как именно. При этом как-то так получалось, что большой палец, который должен был бы торжественно и жизнеутверждающе смотреть вверх, словно сбивался с пути и оказывался зажатым между указательным и средним, образуя увесистый и угрожающе выглядящий кукиш.

Это было очень эффектно и даже не казалось нелогичным: я прекрасно понимал, что если бы какая-то нелегкая дернула меня поехать к ней на дачу, то жил бы я там не как-то иначе, а в точном соответствии с тем, как она это обозначала.

Еще помню, как она говорила маме:

- Ты понимаешь, что ты простая? Ни подкладки, ничего. Тебя сыграть вообще ничего не стоит…

И ей же:

- Учись держать паузу. Не знаешь, что говорить, не готова что-то сказать, в любом случае – держи паузу!

Она говорила о той самой знаменитой МХАТовской паузе, которая способна создать огромное напряжение и за счет этого придать колоссальную значимость как сказанному, так и тому, что эта пауза собой покрыла. Но вместе и о паузе другой – которая в практическом плане бывает нередко столь необходимой и столь спасительной. И на которую каждый, вне всякого сомнения, имеет право.

Для меня она была частью нашей жизни. Я привык к ее громкому властному голосу, звучащему то на одном, то на другом этаже, то у самой нашей двери, к лаю ее собак, к аромату духов, часто смешивавшемуся с запахом коньяка, к ее лицу, выражение которого все время менялось и смешило, пугало, приводило в недоумение, ее глазам и бровям.

Она все время была у нас на виду. А потом поехала на дачу – так нам казалось – и исчезла. Это было перед открытием сезона. В театре она не появилась. На даче ее не нашли. Нашли дома. Она лежала мертвая на полу, вокруг были рассыпаны деньги, тело ее сильно пострадало, подверглось гнилостным изменениям. По квартире бегала голодная и перепуганная собачка.

Мне было ее очень жалко: такое драматичное детство, такая грустная и бесприютная жизнь и такая страшная и одинокая – смерть.

Жалко и сейчас. И ее фигура в темном плаще и коричневом бархатном берете то и дело мелькает где-то на дорожках моей памяти, я вижу ее глаза, наполненные глубоко-глубоко запрятанным страданием, брови, готовые то взлететь вверх, изображая удивление, то образовать сложную изломанную линию, то вернуться туда, где им полагается быть, сообщая лицу такое трогательное, умилительное, мирное и покойное выражение. И я очень надеюсь, что я ее душа тоже обрела у Господа мир и покой.