Одним из первых больших и значимых для меня текстов в самом начале моей журналистской работы стало интервью с Леонидом Филатовым.

Его, к сожалению, не найти в интернете: тогда, в 1991 году интернета еще не было. Но сам я мысленно обращаюсь к нему достаточно регулярно. По многим причинам. И потому, что оно правда было хорошим, важным для меня в то время и не потерявшим своего значения сегодня. И оттого, что сам Леонид Алексеевич – человек незаурядный, глубокий, неординарный.

Несколько моментов из врезавшегося в память – личных и общих.

Увидев меня перед входом в Театр на Таганке, он с недоумением сказал: - Надо же! А я ожидал увидеть человека в красной рубахе и с топором. (Родион Морозов в его сознании как-то быстро и незаметно сплелся с Родионом Раскольниковым, но ненадолго).

Разговор начался сразу – без разминки и разогрева, очень живой и очень открытый.

И, забегая вперед, это был один из тех случаев, когда мне не пришлось отправлять текст на согласование: когда я позвонил Леониду Алексеевичу сказать, что готов привезти (привезти, конечно, как я его, собственно, мог отправить…) текст для ознакомления, он попросил его прочесть по телефону – "с чувством, с толком, с расстановкой". И ему так все понравилось, что править не пришлось ничего.

В разговоре возникла общая тема, мы договорились встретиться и обсудить ее, но этого так и не произошло – то одно отвлекало, то другое.

Но вот несколько цитат из интервью: "Человек проговаривается чужими словами" (об актерах, но не только). "Талант тяготиться грехами – это и есть святость" (как-то мы заговорили с ним и о о вере). "Человек суесловит, балбесничает, прыгает, а потом делает перед камерой серьезную физиономию и говорит: "Я – верующий!" (это не забылось, потому что наблюдать приходится так емко описанное им всю жизнь, а подчас и в себе). "Невозможно играть картонные страсти" (с таким заголовком интервью и вышло, а мой заголовок был другой – про "талант").

Думал продолжить этот ряд, полез искать пожелтевшие от времени вырезки и расстроился: оказалось, что и интервью это, и вырезка давным-давно существуют уже только в моей памяти. Ну и, может быть, в библиотеке газеты "Труд", поскольку опубликован был текст именно там. Хотя надеюсь, что и в чьей-то памяти еще чудом каким-то что-то из нашей беседы сохранилось.

Мы так никогда больше и не увиделись с Леонидом Алексеевичем. Только услышались. Зная, что он тяжело болен, уже незадолго перед его смертью раздобыл у кого-то его телефон и позвонил ему – с Подворья лавры в Москве, насельником которого в то время был.

Зачем? Он ведь и не помнил меня, и было ему очень плохо, болезнь совсем не щадила его. Мне просто очень захотелось с ним попрощаться и сказать ему что-то важное и хорошее – о том, что среди прочего сделанного им в жизни, не пропали и слова, услышанные когда-то мною от него, те чувства, которые вызвало наше недолгое общение. И я до сих пор рад тому, что мне удалось это сделать.

P.S. Интервью, конечно, не нашел. Но нашел такие родные фрагменты из него. И тоже не могу ими не поделиться.

"Кино научило меня максимально приближать к себе роль. Я всегда считал, что под роль не надо подминаться, наоборот, ее надо делать своею. Если приходится играть человека, адекватного мне по темпераменту, по возрасту, то, думаю, я должен наполнить его образ собой, своими сегодняшними проблемами, синяками и шишками. Все, что ты знаешь про эту жизнь, все, что волочишь за собой, надо впихивать в эту роль.

* * * Сейчас экран очень проявляет людей. Видя человека на экране, многое можешь о нем узнать: глуп или умен, храбр или труслив, степень его образованности, какие книги любит и к какому политическому стану принадлежит. Люди проговариваются даже чужим текстом, от того и происходит разделение зрительских пристрастий: по твоей роли видно — стоящий ли ты человеческий тип или бросовый.

* * * Настоящий актер может реализоваться только в одном. Ему даже необязательно, иногда вредно — быть умным. Ведь он подменяет свою личность, отдает ее то одному, то другому. Своя ему только мешает. Подчеркиваю — не всегда. Но идеальный актер постепенно впускает в свою оболочку столько людей, что собственная природа со всеми тормозами, способностью нормально существовать — изживается, исчезает. Образуется жуткая пустота, с ней страшно жить. Счастье для артиста, если он может заниматься еще чем-то, режиссурой, например.

* * * Я не стремлюсь лишь бы сыграть. Мне важна не пьеса, а то, что хочет сказать постановщик, насколько я могу выразить свое жизнепонимание и как смогу рассказать об этом посредством своего актерского опыта. Я считаю необходимым менять не внешнюю, а внутреннюю характеристику образа. А посему предпочитаю далеко от себя не ходить, оставаться в своих героях со своей худобой и сутулостью, руками и ногами.

* * * Когда читаешь сценарий, то предполагаешь, что из него получится некий предмет искусства, начинаешь искать драму, сложность. Потому что как только возникает откровенный злодей или откровенно положительный герой, становится ясно: все, предмет искусства не получится. Невозможно играть картонные страсти. Люди расколоты на половины. Есть в каждом процент зла, есть процент добра. И когда в человеке происходит внутренний конфликт, когда он сложен, а не прост, тогда интересно наблюдать его движение, его соотношение с внешним миром.

* * * Я могу отважно играть почти негодяя, все равно его будет жалко. Он будет бросаться на кого-то с кулаками, устраивать скандалы, мучить своих близких, а я буду жалеть его, понимать каково ему, откуда все эти выбросы. Я никогда не изображал ничего такого, что не находило бы ответа во мне самом.

* * * Никогда ни о чем не мечтаю. Так я устроен. Когда-то отказался от роли Сирано де Бержерака. Я плохо себя чувствовал, был всеми обруган, да и не очень светила еще одна костюмная история, мало чем отличающаяся от "Собаки на сене". В идее режиссера я не обнаружил трагедии человека, видящего чуть дальше других, чуть больше понимающего, но совсем не знающего, как себя спасти. Сирано — умница, философ, замечательный и изворотливый, который за весь мир подумал, а про себя забыл. Вот что я хотел бы сыграть". Я стараюсь быть верующим, пытаться совершенствоваться. Я крещеный человек. Крещеный сознательно, в зрелом возрасте. Но я еще многого не имею в душе, чтобы совершить, если можно так сказать, прорыв к Богу, когда вера становится необходимостью, когда ты начинаешь соответственно жить и вести себя. Я человек суетный и грешный. Я еще не тот верующий, который сообщается с Богом каждую секунду. А если человек суесловит, прыгает, балбесничает, дурака валяет, а потом вдруг делает серьезную морду перед телекамерой и говорит: "Я верующий", — то это какая-то декоративная вера.

*** Мы пытаемся приспособить церковь под себя как институт, который нас облагораживает. Как бы говорим: "Облагораживайте меня". А церковь не должна облагораживать. Облагораживайся сам. Святые тяготились содеянным больше нас. Тяготились, как кажется нам, пустяками. Грешники не тяготятся ничем. А талант — он и есть приближение к Богу".